Слово ИКОНА унаследовано русским языком от древнего греческого ЭЙКОНА (Εἰκόνα) в значении «образ». Надо отметить, что уже в первые века от Рождества Христова евангельский древнегреческий язык претерпел значительные фонетические изменения – упростился в произношении многих древних слов. Так произошло и с написанием Εἰ- в слове Εἰκόνα. Оно стало читаться не как /эй/, а как /и/: /икона/. Так что вместе с Евангелием славяне усвоили это слово в его современном для 1 века звучании – именно ИКОНА. В этом же значении и примерно в одно время с ИКОНОЙ в русский язык пришло еще одно древнегреческое слово ЭЙДОС «видимый образ; вид». Его тоже стали читать и произносить с начальным звуком /и/, заимствовав у греческих античных философов такие слова, как ИДЕЯ, ИДЕАЛ, ИДОЛ, хотя исконно русские ВИДЪ и этимологически однокоренное ВЕДАТЬ тоже были общеупотребительны. Со временем так сложилось, что и ЭЙКОН «внутренний образ», и ЭЙДОЛОН «видимый образ» стали восприниматься учеными носителями русского языка как синонимы, одинаково переводимые просто как «образ». К примеру, великий русский поэт серебряного века Николай Гумилев, пытаясь представить поэтическое творчество как науку о стихосложении, ввел в своих лекциях для будущих поэтов термин ЭЙДОЛОЛОГИЯ в значении «наука о поэтических образах». В итоге, к 20 веку в современном русском языке внутренние иконические образы и внешние видимые (эйдетические) образы стали пониматься как одно и то же. Одна из задач этой заметки – помочь читателю уразуметь существенное различие между теми образами, которые обращаются к нам со святых икон, и теми образами, в которые мы пытаемся проникнуть, глядя на картины светских художников.
Смысл творчества светского художника заключается в том, чтобы захватить воображение (способность воспринимать видимый внешний мир в виде образов) зрителя. Живописуя разные виды живой и мертвой природы (пейзажи и натюрморты), художник пытается вовлечь зрителя в свои картины: извлечь его внимание из окружающих условий настоящей жизни и увлечь вглубь виртуальной реальности, за горизонт. Особо интересны бывают живописные портреты, написанные великими художниками. В них художник выступает как антрополог-психолог. Портрет – это термин, образованный сочетанием приставки про-«сквозь препятствия, прямо» и латинской глагольной основы trahere /трахере/ «тащить», «тянуть». Живопись пленяет и затягивает своих поклонников. Настоящий портрет действительно способен втянуть в себя душу зрителя; перетащить его «Я» в свой потусторонний внутренний мир. Здесь безусловно есть своя мистика и магия, гениально описанная английским писателем Оскаром Уайльдом. В рассказе «Портрет Дориана Грея» он подметил удивительную способность человека всей душой предаваться вещам, влюбляться с них: вкладывать в любимую вещь свою душу. Художники пользуются этой способностью любителей вещей и создают для них такие картины, портреты или шедевры ювелирного рукоделия, которые буквально затягивают души своих обладателей внутрь себя, становятся их кумирами и властителями мыслей и чувств. Главный герой рассказа обращается к своему другу, владельцу и создателю прекрасных вещей, художнику Холлуорду:
«я для вас значу меньше, чем ваш Гермес из слоновой кости или серебряный фавн. Их вы будете любить всегда. А долго ли вы будете любить меня? До моей первой морщинки, вероятно? Я теперь знаю, что, как только человек теряет свою привлекательную наружность, какова бы она ни была, он теряет все. Ваша картина научила меня этому. Лорд Генри Уоттон совершенно прав: молодость — единственное, что стоит ценить. Как только замечу, что старею, я убью себя! Холлуорд побледнел и схватил его за руки.
— Дориан! Дориан! Не говорите так! У меня никогда не было такого друга, как вы, и никогда не будет такого. Неужели вы завидуете неодушевленным вещам, вы, который прекраснее всех вещей?
— Я завидую всему, чья красота не умирает. Я завидую этому портрету, который вы написали с меня. Зачем он навсегда сохранит то, что я должен потерять? Каждая проходящая минута обкрадывает меня и дает нечто ему. О, если бы только могло быть обратное! Если бы картина могла меняться, а я оставался бы таким же, как сейчас. Зачем вы написали ее? Она когда-нибудь будет издеваться надо мной, — жестоко издеваться».
Картина великого художника создает для зрителя иллюзию обладания красотой и многообразием сотворенного мира. Настоящие картины способны захватывать сердца и умы зрителей, на время перенося их в мир искусства. Такой перенос смысла жизни в мир картины описан в повести «Картина» выдающимся писателем 20 века Даниилом Граниным:
«Наступил момент, когда Бадин перестал слышать, что говорили вокруг. Картина забрала его. Так происходило всегда перед настоящей живописью. Терпеливо он дождался толчка. Бывало, что это настигало плавно, словно раскрывался занавес. Оставалась только картина и он. Хорошую картину недостаточно знать, время от времени ее надо смотреть. Эту картину Астахова он знал давно. Но за это время с ней что-то произошло. Здесь, в Лыкове, она стала иной. Конечно, было поучительно сличать картину с натурой. Определить расхождение — что художник изменил, зачем подчеркнул кирпичное пятно на стене, как написал медную крышу и слепящие окна, сохранив их форму… Бадин привычно анализировал детали, где что понадобилось художнику уравновесить, столкнуть, но это не помогало понять того жара и печали, которые исходили от картины. И раньше он выделял ее из астаховских пейзажей. Теперь же он ощутил скрытую силу картины, каждый мазок, линия были вызваны чувством, которое Бадин не умел определить. Кислых… Лиза Кислых… Ему вспомнилось, что фамилию эту упоминала Тучкова в своем рассказе о женщине, которую любил художник. Может, любовь?.. — спрашивал он себя. Одна природа не может так взволновать художника, думал он, и ему вспомнилось, как потрясла его когда-то картина Эль Греко «Вид на Толедо», как он ходил на выставку, простаивал перед ней не в состоянии разобраться, чем достигнуто чувство тоски и тревоги. Какая-то магия была в этом пейзаже. Картина мучила его, и он снова приходил, чтобы испытать смятение и отчаяние от вида этого яростного темно-синего неба, холмов, взбаламученного синего города» (Даниил Гранин, из повести «Картина»).
Со святыми ИКОНАМИ все наоборот: они отличаются от живописных полотен тем, что их образы не увлекают внимание зрителя в иные миры, а сами проникают в открытые сердца богомольцев: нисходят из невидимых внешних очей Царства Небесного в наш мир. Подобно тому, как далеко не каждый зритель может войти в мир живописной картины, не каждый богомолец, прикладывающийся к святой иконе, может вступить в Богообщение и воспринять в своем сердце ту благодать и тот дар чудотворений, которые святая икона щедро и обильно привносит в наш мир. Что же нужно от молитвенника, стоящего перед святой иконой, чтобы ее благодать проникла в его сердце, освятила душу и исцелила плоть от недуга и немощи? – Только одно: с верой и благоговением поклониться Царю Царства Небесного, который может снизойти и направить Свою энергию Творения и любви в сокрушенное и смиренное сердце ничтожного просителя:
«Пречи́стому Твоему о́бразу (в оригинальном греческом тексте Εἰκόνα /Икона/) покланя́емся (προσκυνοῦμεν /проскинумен/) Благи́й, прося́ще проще́ния прегреше́ний на́ших Христе́ Бо́же: во́лею бо благоволи́л еси́ пло́тию взы́ти на крест, да изба́виши, я́же созда́л еси, от рабо́ты вра́жия. Тем благода́рственно вопие́м Ти: ра́дости испо́лнил еси́ вся Спа́се наш, прише́дый спасти́ мир» (Тропарь в честь Нерукотворного образа Христа Спасителя).
Святой Иконе как образу Бога можно только поклоняться, точнее, «проскинуме» - с приставкой прос- «насквозь, прямо из глубины сердца, припасть к ногам, пасть ниц». Древнегреческий глагол κῠνέω /кинео/ восходит к древнему праязыковому корню *ḱey- «лечь, простереть себя». К этому же корню восходят и русские слова СЕЛО, СЕМЬЯ. Тот, кто предан своей родине-селу, своей семье, душу свою готов положить за них. Это и есть иконический образ поклонения Богу как προσκυνοῦμεν /проскинумен/: полностью открыть свой внутренний мир для Образа Божия; воспринять его всей душой, пожертвовав самостью, своими мнениями, мыслями и чувствами. Святая икона никогда не станет орудием завоевания внутреннего мира человека, тем более, вторжения в него. Бог сотворил нас свободными и предоставил каждому из нас выбор: открыть Ему свое сердце и принять Его, или жить по-своему, то есть по научению князей и властей мира сего. Образ святой иконы – это дверь человеческого сердца, открыть которую может только молящийся:
«Се, стою у двери и стучу: если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему, и буду вечерять с ним, и он со Мною» (Откровение св. Иоанна Богослова, 3:20).
Поскольку человеческое сердце – это средоточие, центр личной жизни, дверь, ведущая в его «святая святых», во внутреннюю скинию духа, - это не клапан одного из «желудочков», а живое слово. Словом сердце открывается для Богообщения: происходит то самое откровение, без которого Апокалипсис (в переводе «Откровение») Иоанна Богослова был бы и не написан, и никогда не прочитан людьми. Когда Сын Божий Иисус Христос воплотился, Он воплотил Собою Слово Божье в слово человеческое – в проповедь Евангелия (в переводе «благовестия») Божия. Подобно тому, как рукописная, надписанная и освященная в церкви святая икона чудом вмещает и содержит в себе нерукотворный и невидимый внешним взором образ Божий, рукописное и изложенное человеческими словами святое Евангелие вмещает и содержит в себе неизреченное и непостижимое для внешнего слуха и научного анализа Слово Божие. Иными словами, в каждом неизолганном еретическими переводами человеческом слове Евангелия сокрыта святая икона Слова Божия Иисуса Христа. Как во время чтения Евангелия открыть ее, чтобы войти ею в собственное сердце, встретиться и собеседовать там с Богом? – Только Дверью:
«Рече́ же па́ки и́мъ Иису́съ: ами́нь, ами́нь глаго́лю ва́мъ, я́ко а́зъ е́смь две́рь овца́мъ. Вси́, ели́ко [и́хъ] прiи́де пре́жде мене́, та́тiе су́ть и разбо́йницы: но не послу́шаша и́хъ о́вцы. А́зъ е́смь две́рь: мно́ю а́ще кто́ вни́детъ, спасе́тся: и вни́детъ и изы́детъ, и па́жить обря́щетъ» (От Иоанна, 10:9-10).
Овцы – это, конечно, или «внутренние люди сердца», которые с детской кротостью и смирением воспитываются Отеческим Словом Божьим. В отличие от любящих порассуждать и подоказывать собственные мнения бодливых «козлищ» овцы не слушаются льстивых волков, татей и разбойников. Как богочеловек, открывающий людям Волю Отца Небесного в своем человеческом слове-притче, Христос стал единственной Дверью для живущей в глубине каждого человеческого сердца овцы – Божьей души. В греческом оригинальном тексте этой евангельской притчи слово ДВЕРЬ звучит как θύρα /дхура/. Древний корень этого слова ученые восстановили в виде *dʰwer- «вход с обращающейся перегородкой». Внутрисловная икона ДВЕРЬ- θύρα в моем представлении выглядит как духовный стержень, «столп» на котором и вокруг которого вращается перегородка – Дух Истины, вокруг Которого происходит вращение мыслей и чувств человека – обращение от суеты дольнего мира к иному миру: «ГорЕ имеем сердца!».
Попросту обращающаяся вокруг своего стержня дверь выглядит примерно так:
В притче Христа о вхождении человека в мир святой иконы и Евангелия есть не только ДВЕРЬ, но и дверник. Мне ближе всего представление о двернике, высказанное святителем Кириллом Александрийским: «Придверник есть или ангел, назначенный для наблюдения за церквами (Откр. 2) и содействия священнослужителям на пользу народов, или опять Сам Спаситель, будучи Сам и дверью, и Господом двери». Помимо русского слова ДВЕРЬ и греческого θύρα к древнему корню*dʰwer- ученые еще относят такие слова, как санскритское द्वार् /двāр/, латинское foris /форис/, английское door /дор/. Образ обращающейся двери в Царство Небесное, точнее, в сотворенный для человечества Райский сад, впервые встречается в ветхозаветной книге Бытия:
«И изгна́ его́ Госпо́дь Бо́гъ изъ рая́ сла́дости дѣ́лати зе́млю, от нея́же взя́тъ бы́сть. И изри́ну Ада́ма, и всели́ его́ пря́мо рая́ сла́дости: и приста́ви херуви́ма, и пла́менное ору́жiе обраща́емое (в греческом тексте Септуагинты φλογίνην ῥομφαίαν τὴν στρεφομένην /флогинин рофмэан тин стрефоменен/, храни́ти пу́ть дре́ва жи́зни» (Книга Бытия, 3:23-24).
Слово φλογίνην образовано от древнегреческого глагола φλέγω /флего/ «зажигать, поджигать». Этот глагол ученые-этимологи возводят к древнему корню *bʰel- «издавать звук, говорить». От этого же корня происходят русские слова баять, байка (кот-баюн); санскритское भर्ग /бхарга/ «сияние, пламя». Именем бхарги в Ригведе называли одного из семи великих риши «сказителей», авторов Вед.
Слово, как и святая икона несет в себе силу опаляющего огня, тепло и свет, просвещающий внутренний мир восприимчивого человека. Божье Слово несет в себе нетварный Фаворский свет, огонь Неопалимой Купины, сияние Славы, «Огонь поядающий». Слово человеческого языка – это, как и сам человек, образ и подобие Слова Божьего. В нем тоже есть огонь, но в силу греховности и лживости падшего человека этот огонь бывает разрушителен и более подобен пламени Геенны огненной. Об этом внутреннем огне человеческой устной речи предупреждает святой апостол Иаков:
«так и язык – небольшой член, но много делает. Посмотри, небольшой огонь как много вещества зажигает! И язык – огонь, прикраса неправды; язык в таком положении находится между членами нашими, что оскверняет все тело и воспаляет (φλογίζουσα /флогизуса/) круг жизни, будучи сам воспаляем φλογιζομένη (/флогизомени/) от геенны. Ибо всякое естество зверей и птиц, пресмыкающихся и морских животных укрощается и укрощено естеством человеческим, а язык укротить никто из людей не может: это – неудержимое зло; он исполнен смертоносного яда. Им благословляем Бога и Отца, и им проклинаем человеков, сотворенных по подобию Божию. Из тех же уст исходит благословение и проклятие: не должно, братия мои, сему так быть» (Апостола Иакова послание, 3:5-9).
Икона святого не может освящена до тех пор, пока она не будет надписана словом, то есть не обретет имя. В святых иконах Слово и Образ Божий соединяются воедино, неся в сотворенный и пылающий геенскими страстями мир нетварный Фаворский свет истины. Однажды мне довелось случайно ощутить подобие образа опаляющего очистительного огня, который невидимо пребывает в святых иконах. Более двадцати лет назад, в деревне Заянье Псковской области, мне довелось быть участником Крестного хода в праздник «Николы летнего» (святителя Николая чудотворца). Там есть женская обитель – монастырский скит с храмом Николая чудотворца. Матушки почти все там в возрасте, много немощных, и одну довольно тяжелую алтарную икону Богородицы там некому было нести. Вот мне и доверили после причастия взять из алтаря и нести эту икону. Она двойная, выносная (с ручкой внизу) и выглядит примерно так:
Я вынул икону из специальной подставки за алтарем, вынес и благополучно пронес ее крестным ходом. Когда мы вернулись в храм, и я стал ставить икону обратно на место, зайдя в алтарь без молитвы, крестного знамения и должного благоговения. В момент, когда икона уже была водворена мной на место и лик Богородицы поравнялся с моим лицом, я почувствовал сильный поток горячего ветра, исходящий на меня от иконы. Стало очень страшно, я отпрянул, но заставил себя еще раз приблизиться – и снова горячо! Вышел я из алтаря очень быстро, в страхе. Потом покаялся в своем неблагоговейном приближении к святыне настоятелю храма отцу Роману (Загребневу). Получил наставление. Можно, конечно, вполне рационально объяснить этот случай психологическими причинами, или чрезмерным нагревом поверхности иконы от солнца во время Крестного хода (чего не было), но пережитые мною ощущения были совершенно реальны и на всю жизнь недвусмысленно вразумили меня в том, что, приступая к святыне без должного благоговения и трепета, «опален будеши, трава сый».
«Раб же тот, который знал волю господина своего, и не был готов, и не делал по воле его, бит будет много; а который не знал, и сделал достойное наказания, бит будет меньше. И от всякого, кому дано много, много и потребуется, и кому много вверено, с того больше взыщут. Огонь пришел Я низвести на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся!» (От Луки, 12:47-49).
Василий Семенцов, 27.03. 2021.