Статья 3. Мещане с аристократической родословной: виновники русского бунта? «Моя родословная», «Езерский» и «Медный всадник».

«Писано бо есть: Мне отмщение, Азъ воздам, глаголет Господь»

                                       (Послание ап. Павла к Римлянам, 12:19).

«Правление было повсюду прекращено; помещики укрывались по лесам.  

Шайки разбойников злодействовали повсюду; начальники отдельных отрядов

самовластно наказывали и миловали; состояние всего обширного края, где

свирепствовал пожар, было ужасно... Не приведи бог видеть русский бунт,

бессмысленный и беспощадный!»

                                       (А.С. Пушкин, «Капитанская дочка», гл.13. 1836 г.).

 

3.1. «Капитанская дочка» и «Дубровский». 

Строки из «Капитанской дочки» (1836) о русском бунте, помещиках и разбойниках напоминают и о содержании романа «Дубровский» (1834). Чтобы утвердить читателя в мысли о том, что эти два произведения связаны и наполнены единым смыслом, Пушкин в обоих произведениях повторяет печальный (заупокойный) мотив и слова одной и той же разбойничьей песни:

Не шуми, мати зеленая дубровушка,

Не мешай мне, доброму молодцу, думу думати.

О Владимире Дубровском, превратившем своих крестьян в шайку разбойников, читателю напоминают строки из «Капитанской дочки»: «Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердые, коим чужая головушка полушка, да и своя шейка копейка» (Глава 13). Сравнивая двух главных героев, Владимира Дубровского и Петра Гринева, важно отметить главное различие между ними: Петр, не задумываясь, готов пожертвовать своей жизнью ради правды Божией по завету своего отца, а Владимир – задумывается и, в итоге, своевольно выбирает путь разбойничьей мести принесение чужих жизней в жертву собственному самоутверждению. Корнесловно ДУМАТЬ означает «делать духовный выбор». Слова ДУМА, ДЫМ, (НА)ДЪМЕНИЕ, ДУТЬ и ДУХ восходят к единому первому корню dʰewh- «приводить душу в движение; следовать веянию». Душевные порывы Петра Гринева подчинены Воле Божьей и воле его отца. Душа Владимира Дубровского, напротив, подчинена романтическим страстям, направленным на борьбу с Богом и на «невозможный переворот».

Эпиграфом к повести «Капитанская дочка» Пушкин избрал часть народной пословицы: «Береги честь смолоду». В тексте первой главы автор приводит ее полный текст: «Батюшка сказал мне: «Прощай, Петр. Служи верно, кому присягнешь; слушайся начальников; за их лаской не гоняйся; на службу не напрашивайся; от службы не отговаривайся; и помни пословицу: береги платье снову, а честь смолоду». Думаю, качество платья в этой пословице неслучайно служит аллегорией качества души – чести благородного человека. Для мещан, ищущих свое место только в этом материальном мире, новое платье бывает дороже фамильной чести. Благородные люди ценят свою честь (чистоту души) дороже, чем материю своих платьев. Благородное пожертвование платья, заячьего тулупа, замерзшему незнакомцу позднее и спасет Петру Гриневу и честь, и жизнь.

«Пугачев протянул мне жилистую свою руку. «Целуй руку, целуй руку!» — говорили около меня. Но я предпочел бы самую лютую казнь такому подлому унижению. «Батюшка Петр Андреич! — шептал Савельич, стоя за мною и толкая меня. — Не упрямься! что тебе стоит? плюнь да поцелуй у злод... (тьфу!) поцелуй у него ручку». Я не шевелился. Пугачев опустил руку, сказав с усмешкою: «Его благородие, знать, одурел от радости. Подымите его!» Меня подняли и оставили на свободе» (Глава 7).

В «Капитанской дочке» автор изобразил Емельяна Пугачева благородным разбойником, который несмотря на свое низкое происхождение и необразованность, во многом подобен дворянину Владимиру Дубровскому. Оба пытаются совершить «невозможный переворот» и восстановить справедливость. Дубровский мстит за отобранную вотчину и смерть отца, а Пугачев – за незаконно отобранную императорскую корону и убийство Петра Третьего. Став после смерти Карамзина государевым историографом, Пушкин получил неограниченный доступ к архивам для продолжения «Истории государства российского» с оценкой и прославлением правления Петра Первого и его потомков из рода Романовых.

 Почему этот труд, прославляющий первого российского императора, не задался, а первым научным исследованием нового историографа стала «История Пугачева» (1833—1834)? Кстати, личный цензор и заказчик исторических исследований император Николай Первый одобрил этот труд, исправив только название: «История Пугачевского бунта». – По-моему, прежде чем прославлять «отца отечества» императора, верноподданный поэт Пушкин должен был разобраться в причинах исторических конфликтов между отцами и детьми: и стихийных местных крестьянских бунтов против засилья неправедных помещиков и исправников, и народной войны «детей батюшки царя Петра Третьего». Те мужики, для которых матерью стала не своя барыня-помещица, и не законная императрица, а «зеленая дубравушка», уже не крестьяне и не кроткие христиане, а буйные головушки, возвратившиеся к природным стихиям древних предков, основанным на кровавых жертвах и лютом разбое. 

Почему в богобоязненной и доброй русской душе сохраняется угроза «бунта бессмысленного и беспощадного»? – Пушкин ищет ответ как в государственных архивах, так и в сердце сердобольного кузнеца Архипа из «Дубровского», рисковавшего жизнью ради спасения кошки с горящей крыши: «В сию минуту новое явление привлекло его внимание; кошка бегала по кровле пылающего сарая, недоумевая, куда спрыгнуть -  со всех сторон окружало ее пламя. Бедное животное жалким мяуканием призывало на помощь. Мальчишки помирали со смеху, смотря на ее отчаяние. - Чему смеетеся, бесенята, - сказал им сердито кузнец. - Бога вы не боитесь - божия тварь погибает, а вы с дуру радуетесь -  и поставя лестницу на загоревшуюся кровлю, он полез за кошкою. Она поняла его намерение и с видом торопливой благодарности уцепилась за его рукав.  Полу обгорелый кузнец с своей добычей полез вниз.  - Ну, ребята, прощайте, - сказал он смущенной дворне, - мне здесь делать нечего. Счастливо, не поминайте меня лихом» («Дубровский, часть 1,гл. 6).

Дети в силу возраста бывают неразумно жестоки, но почему взрослые богобоязненные и добрые мужики, преданные дети своих помещиков и царя-батюшки вдруг начинают «озоровать» и становятся лютыми душегубами? –

  Не мешай мне, доброму молодцу, думу думати

 Что заутра мне, доброму молодцу, во допрос идти

 Перед грозного судью, самого царя.

 Еще станет государь-царь меня спрашивать:

 Ты скажи, скажи, детинушка крестьянский сын,

 Уж как с кем ты воровал, с кем разбой держал…

В этой готовности взбунтовавшихся детей царя и отечества ЧЕСТНО идти на смерть Пушкин усмотрел благородство самопожертвования ради исполнения мистической высшей воли. В седьмой главе «Капитанской дочки» Пушкин приводит уже не две начальные строки, а весть текст разбойничьей песни. Она заканчивается словами царского «величания» крестьянского сына-разбойника самим грозным царем:

…Исполать тебе, детинушка крестьянский сын,

   Что умел ты воровать, умел ответ держать!

   Я за то тебя, детинушка, пожалую

   Середи поля хоромами высокими,

   Что двумя ли столбами с перекладиной.

«Невозможно рассказать, какое действие произвела на меня эта простонародная песня про виселицу, распеваемая людьми, обреченными виселице. Их грозные лица, стройные голоса, унылое выражение, которое придавали они словам и без того выразительным, — все потрясало меня каким-то пиитическим ужасом» («Капитанская дочка», из главы 7). Древнее слово «Исполать» в переводе с греческого языка означает «слава, хвала».

В заключительных строках текста романа «Дубровский» крестьяне-разбойники представлены как гораздо более благородные люди, чем их предводитель, бывший дворянин благородного происхождения Владимир Дубровский. Они не предали своего несправедливо обиженного барина и были готовы пойти за него на смерть. Барин-атаман судил о мотивах их разбойничьей удали со своей колокольни:

 ««Вы разбогатели под моим начальством, каждый из вас имеет вид, с которым безопасно может пробраться в какую-нибудь отдаленную губернию и там провести остальную жизнь в честных трудах и в изобилии. Но вы все мошенники и, вероятно, не захотите оставить ваше ремесло». После сей речи он оставил их, взяв с собою одного. Никто не знал, куда он девался. Сначала сумневались в истине сих показаний: приверженность разбойников к атаману была известна. Полагали, что они старались о его спасении. Но последствия их оправдали; грозные посещения, пожары и грабежи прекратились. Дороги стали свободны. По другим известиям узнали, что Дубровский скрылся за границу».

 3.2. «Езерский» и «Медный всадник».

После успеха у читателей романа в стихах «Евгений Онегин» Пушкин вновь обратился к этому новому жанру.  Новый роман «Езерский», повествование о мелком чиновнике-потомке великих благородных предков, был начат в 1832 году строфами о родословной главного героя:

В века старинной нашей славы,

Как и в худые времена,

Крамол и смуты в дни кровавы,

Блестят Езерских имена.

Они и в войске и в совете,

На воеводстве и в ответе

Служили князям и царям.

Из них Езерский Варлаам

Гордыней славился боярской:

За спор то с тем он, то с другим

С большим бесчестьем выводим

Бывал из-за трапезы царской,

Но снова шел под страшный гнев,

И умер, Сицких пересев.

Когда ж от Думы величавой

Приял Романов свой венец,

Когда под мирною державой

Русь отдохнула наконец,

А наши вороги смирились,

Тогда Езерские явились

В великой силе при дворе.

При императоре Петре…

Но извините: статься может,

Читатель, я вам досадил:

Наш век вас верно просветил,

Вас спесь дворянская не гложет,

И нужды нет вам никакой

До вашей книги родовой… (строфы IV и V).

В 1833 году замысел этого стихотворного романа о нравственном вырождении дворянских родов России 19 века был оставлен. Текст обрывается на пятнадцатой строфе:

XV

Скажите: экой вздор, иль bravo,

Иль не скажите ничего —

Я в том стою — имел я право

Избрать соседа моего

В герои повести смиренной,

Хоть человек он не военный,

Не второклассный Дон-Жуан,

Не демон — даже не цыган,

А просто гражданин столичный,

Каких встречаем всюду тьму,

Ни по лицу, ни по уму

От нашей братьи не отличный,

Довольно смирный и простой,

А впрочем, малый деловой.

Пушкиноведы относят жанр «Езерского» не к поэме, и даже не к повести, хотя автор сам говорит о «герое повести смиренной». В защиту того, что «Езерский» задуман именно как роман в стихах, исследователи приводят два основных аргумента. Во-первых, текст написан «онегинскими строфами», не применявшимися Пушкиным нигде, кроме только что завершенного в 1831 году романа «Евгений Онегин». Во-вторых, в тексте первых пятнадцати строф есть прямое авторское указание: в одном из ранних черновиков 1832 года читаем:

…Имею право

Избрать соседа моего

В герои нового романа, …

Замысел так и остался невоплощенным. Пушкин, ставший после смерти Карамзина новым историографом при дворе Николая Первого, оставил работу над этим романом, чтобы описать исторические события, начиная с 17 века. Двенадцатый том "Истории государства Российского" изданный в 1826 году, уже после смерти Николая Карамзина, заканчивается периодом междуцарствия (1611-1612). Согласно сохранившейся переписке, новый историограф должен был по просьбе царя уделить особое внимание эпохе Петра Первого.

 После написания «Бориса Годунова», Пушкин получил по воле императора доступ ко всем государственным архивам. Царь ожидал, что поэт продолжит незавершенное Карамзиным повествование о русской истории в том же духе. Он ждал, что Пушкин по долгу службы и за государево жалование как историк и поэт живо опишет и прославит свершения первого русского императора Петра Романова. Этими ожиданиями царя Николая некоторые историки объясняют невиданную милость: присвоение титулярному советнику Александру Пушкину звания придворного камер-юнкера. Звание присваивалось в то время некоторым генералам и соответствовало высокому Пятому классу в Табели о рангах.  Пушкин же, как и Гоголь, числился только как чиновник Девятого класса. Теперь для поэта открылся путь восхождения по карьерной лестнице чинов и званий вслед за почившим придворным историографом Карамзиным, который умер в чине действительного статского советника. Этот чин тогда соответствовал четвертому классу в Табели о рангах. При дворе он приравнивался к камергеру – непосредственному начальнику камер-юнкеров. Интересно, что в документах официального расследования, составленных сразу после дуэли, говорится о поручике Дантесе-Геккерне и Камергере Александре Пушкине.

 Взявшись за труд прославления первого императора России Петра по поручению его потомка и преемника Николая Первого, поэт, несмотря на личную дружбу с императором и на духовное родство с крестным отцом его предка Ганнибала с Петром Первым, не оправдал царских ожиданий. Он так и не дослужился до камергерских орденов и высоких должностей в Академии наук подобно Карамзину. Поэт остался не царедворцем, а поэтом, вознесшимся «главою непокорной» выше Александрийского столпа.

  Вместо тринадцатого тома «Истории государства российского» под авторством Пушкина на свет появляется новая символическая и мистическая поэма о благородном величии императора Петра Первого как основателя Санкт-Петербурга: «Медный всадник» (1833). 

Люблю тебя, Петра творенье,

Люблю твой строгий, стройный вид,

Невы державное теченье,

Береговой ее гранит… (Из «Вступления»).

Главной темой поэмы «Медный всадник» стала борьба поэта с воинствующим мещанством за возрождение чести и славы потомков благородных родов.  В первой же главе «Медного всадника» появляются вставки из черновых текстов «Езерского». Езерский был Иваном, а герой этой поэмы стал Евгением, в переводе с греческого «Благородным». Имена у этих двух мелких чиновников разные, а славная дворянская родословная – одна: 

В то время из гостей домой

Пришел Евгений молодой...

Мы будем нашего героя

Звать этим именем. Оно

Звучит приятно; с ним давно

Мое перо к тому же дружно.

Прозванья нам его не нужно,

Хотя в минувши времена

Оно, быть может, и блистало

И под пером Карамзина

В родных преданьях прозвучало;

Но ныне светом и молвой

Оно забыто. Наш герой

Живет в Коломне; где-то служит,

Дичится знатных и не тужит

Ни о почиющей родне,

Ни о забытой старине.

                                            (Из первой части поэмы «Медный всадник»).

Поскольку современные петербуржцы также, как и Евгений, «живут и не тужат» о своей почиющей родне времен Пушкина, не говоря уже о преданиях более глубокой старины, будет уместным напомнить о значении глагола ТУЖИТЬ.

Церковнославянское слово тѫжити с носовым звуком /он/ в русских текстах встречается, начиная с 17 века в виде  тъжа́ «стеснение, нажим». К 19 веку оно приобрело форму ТУГА «печаль, скорбь, тоска». По данным этимологических словарей славянских языков, ТУГА/ТУЖИТЬ происходит от того же древнего корня, что и туго́й, тя́га, тя́жкий; тянуть. Когда человека тянет к чему-либо, или когда становится тяжело на душе, возникает состояние ТУГИ. Евгений в «Медном всаднике», будучи потомком древнего рода, прославленного историческими свершениями «под пером Карамзина», то есть в «Истории государства Российского», «дичится знатных». Он предпочитает не общаться с известными и влиятельными людьми из высшего общества, потому что среди них ему придется вспомнить свою родословную и, вслед за славными предками, взять на себя тяжелый крест ответственности за судьбу Отечества, за весь русский народ.

Настоящую ТУГУ/ТЯЖЕСТЬ такого креста ощущают только те, кто отвечает за свой жизненный выбор, за поведение и образ жизни более перед памятью своих предков, чем перед современным обществом: не городской мелкий мещанин-чиновник со скромным жалованием, а хозяин земли Русской, благородный и преданный «слуга Царю, отец солдатам». Герой «Медного всадника» не таков. Он «не тужит ни о почиющей родне, ни о забытой старине». Забыв своих предков с их старинными обязательствами перед родиной и отечеством, Евгений легко и беззаботно проживает нажитое их ТЯЖКИМ трудом на службе отечеству духовное и материальное богатство. Он живет только в свое удовольствие, частями которого, должны стать невеста Параша, будущие дети, скромная чиновничья служба ради жалования, уютная квартира, дача, и возможность всегда сберегать свою шкурку от невзгод и опасностей.

Автор не указывает фамилию Евгения из поэмы «Медный всадник», так что взаимоотношения знатных предков этого героя с Петром Первым остаются неясными. Зато в начатых еще до «Медного всадника» и продолженных после написания этой поэмы черновых рукописях незавершенного романа «Езерский» имя Петра Первого упомянуто именно в связи с предками Ивана Езерского – прототипа Евгения.  Езерские явились в великой силе при дворе при императоре Петре». Петр Первый провозгласил себя императором, когда Санкт-Петербург уже стал новой столицей, а «надменные соседи» были побеждены. Надо полагать, что предки Ивана-Евгения вместе с Петром немало сделали и для победы над шведами, и для строительства новой столицы, и для светлого будущего всех народов мира. Какого будущего? – На этот вопрос Пушкин ответил во Вступлении к «Медному всаднику». Первые строки Вступления повествуют о ТУГЕ молодого царя Петра, еще не являющегося императором, но свято исполняющего завет своего отца, Алексея Михайловича Романова: построить великую Россию, третий Рим, чтобы спасти от ТУГИ притесняемы турками и шведами православные славянские народы Греции и Прибалктики. Алексей Михайлович построил первый российский военный корабль «Орел», доставив своим потомкам новую ТУГУ: создать мощнейший в мире флот и выйти на просторы мирового океана, где господствовали тогда шведы с турками. Вот об этом и ТУЖИТ молодой царь Петр Алексеевич Романов:

На берегу пустынных волн

Стоял он, дум великих полн,

И вдаль глядел. Пред ним широко

Река неслася; бедный чёлн

По ней стремился одиноко.

По мшистым, топким берегам

Чернели избы здесь и там,

Приют убогого чухонца;

И лес, неведомый лучам

В тумане спрятанного солнца,

Кругом шумел.

                          И думал он:

Отсель грозить мы будем шведу,

Здесь будет город заложен

На зло надменному соседу.

Природой здесь нам суждено

В Европу прорубить окно,

Ногою твердой стать при море.

Сюда по новым им волнам

Все флаги в гости будут к нам,

И запируем на просторе.

Соратниками Петра Великого, основателя нового вселенского города святых Петра и Павла, были не только предки Пушкина и его героя Ивана Езерского-Евгения, но и наши с вами предки, уважаемый читатель.  Вступление к поэме отделяет автора от его героя: один свято чтит память своих великих предков и является преемником патриархальной культуры, а другой, пользуясь плодами самопожертвования предков превратился из благородного человека в мелкого эгоцентричного мещанина – Ивана, не помнящего родства. В конце строфы первой части поэмы, обличающей беспамятство забывшего старину Евгения, автор обращается непосредственно к каждому из читателей, в том числе, и к нам с вами, жителям Санкт-Петербурга 21 века:

Но извините: статься может,

Читатель, я вам досадил:

Наш век вас верно просветил,

Вас спесь дворянская не гложет,

И нужды нет вам никакой

До вашей книги родовой…

Ивану Езерскому и Евгению Санкт-Петербург был нужен только как место жительства, удобное для самоудовлетворения и самоутверждения. Петру Великому и автору поэмы новая столица Российской империи нужна как место для достижения иной, высшей цели примирения всех народов и будущего вселенского благоденствия – окончания вселенской ТУГИ в рабстве у князя мира сего: «Сюда по новым им волнам все флаги в гости будут к нам, и запируем на просторе». В заключительной части Вступления Пушкин несколько раз признается в любви к великому городу, месту брани со злом и соседской надменностью. Он прославляет основателя нового города святого Петра, упокоившегося после праведных трудов императора Петра Первого.

Люблю, военная столица,

Твоей твердыни дым и гром,

Когда полнощная царица

Дарует сына в царской дом,

Или победу над врагом

Россия снова торжествует,

Или, взломав свой синий лед,

Нева к морям его несет

И, чуя вешни дни, ликует.

Красуйся, град Петров, и стой

Неколебимо как Россия,

Да умирится же с тобой

И побежденная стихия;

Вражду и плен старинный свой

Пусть волны финские забудут

И тщетной злобою не будут

Тревожить вечный сон Петра!

Кульминацией этой драматической поэмы, написанной автором «на одном дыхании», в течение трех недель 1833 года, стало не наводнение, не гибель возлюбленной Евгения Параши, и даже не сцена сумасшествия главного героя. Самое грозное предзнаменование грядущих бед для беспечных читателей, которым нет дела «до вашей книги родовой», - это тщетная злоба сумасшедшего, пытающегося потревожить вечный сон Петра. Почившего вечным сном великого императора Евгений своей злобой не пробудил. Своим хамским обличением отца отечества он пробудил в собственном сердце мистическое вселенское зло – кумира самовластия.  Вселенское зло языческого идолопоклонства пробудилось и стало преследовать того, кто породил его в собственном сердце: обезумевшего мелкого мещанина, предавшего память своих великих предков.

 Евгений вздрогнул. Прояснились

В нем страшно мысли. Он узнал

И место, где потоп играл,

Где волны хищные толпились,

Бунтуя злобно вкруг него,

И львов, и площадь, и того,

Кто неподвижно возвышался

Во мраке медною главой,

Того, чьей волей роковой

Под морем город основался…

Ужасен он в окрестной мгле!

Какая дума на челе!

Какая сила в нем сокрыта!

А в сем коне какой огонь!

Куда ты скачешь, гордый конь,

И где опустишь ты копыта?

О мощный властелин судьбы!

Не так ли ты над самой бездной

На высоте, уздой железной

Россию поднял на дыбы?

Кругом подножия кумира

Безумец бедный обошел

И взоры дикие навел

На лик державца полумира.

Стеснилась грудь его. Чело

К решетке хладной прилегло,

Глаза подернулись туманом,

По сердцу пламень пробежал,

Вскипела кровь. Он мрачен стал

Пред горделивым истуканом

И, зубы стиснув, пальцы сжав,

Как обуянный силой черной,

«Добро, строитель чудотворный! —

Шепнул он, злобно задрожав, —

Ужо тебе!..» И вдруг стремглав

Бежать пустился. Показалось

Ему, что грозного царя,

Мгновенно гневом возгоря,

Лицо тихонько обращалось…

Евгению медный идол царя показался живым и грозным. Как и другие безумцы всех времен и народов, он боялся кажущегося и призрачного зла более, чем истинного Бога и настоящей гибели души. Такие люди, подобно Каину, не боятся нарушать Пятую заповедь ««Почитай отца твоего и мать твою, чтобы было тебе хорошо, и чтобы продлились дни твои на земле, которую Господь, Бог твой, дает тебе». Евгений тоже не испугался, а напротив, стал угрожать отцу своего отечества: «обуянный силой черной, «Добро, строитель чудотворный! — Шепнул он, злобно задрожав, —Ужо тебе!..». Гибель безумца была вызвана не местью «грозного царя», а тем, что настоящему служению отечеству он предпочел жалкий удел неприкаянного мечтателя. Остаток жизни он провел в кажущемся мире кумиров и в воспоминаниях о несбывшихся мечтах об иллюзорном призрачном счастье. Так и помер в унылом мире фантастических иллюзий.

Остров малый

На взморье виден. Иногда

Причалит с неводом туда

Рыбак на ловле запоздалый

И бедный ужин свой варит,

Или чиновник посетит,

Гуляя в лодке в воскресенье,

Пустынный остров. Не взросло

Там ни былинки. Наводненье

Туда, играя, занесло

Домишко ветхой. Над водою

Остался он как черный куст.

Его прошедшею весною

Свезли на барке. Был он пуст

И весь разрушен. У порога

Нашли безумца моего,

И тут же хладный труп его

Похоронили ради бога.

В 1835 году Пушкин вновь обратился к личности Петра Первого в стихотворении «Пир Петра Первого». Во Вступлении к «Медному всаднику» юный царь Петр только планировал будущий пир на весь мир в еще не построенной новой столице. Здесь же поэт воспевает личность славного императора Петра, главным мотивом поступков которого было сыновнее миротворчество и прощение повинившихся недругов. «Блаженны миротворцы, ибо они сынами Божьими нарекутся». Таков был и сам поэт, последователь своих великих предков, в том числе, и крестника Петра Абрама Петровича Ганнибала.

Годовщину ли Полтавы

Торжествует государь,

День, как жизнь своей державы

Спас от Карла русский царь?

Родила ль Екатерина?

Именинница ль она,

Чудотворца-исполина

Чернобровая жена?

Нет! Он с подданным мирится;

Виноватому вину

Отпуская, веселится;

Кружку пенит с ним одну;

И в чело его целует,

Светел сердцем и лицом;

И прощенье торжествует,

Как победу над врагом.

Оттого-то шум и клики

В Питербурге-городке,

И пальба и гром музыки

И эскадра на реке;

Оттого-то в час веселый

Чаша царская полна,

И Нева пальбой тяжелой

Далеко потрясена.

В этом стихотворении великий поэт подвел итог своим размышлениям о личности Петра Великого. Тот, кто умеет прощать «виноватому вину», истинно благороден, то есть, подобен Богу в своих лучших человеческих качествах. Некоторые историки и литературоведы высказывали мысль о том, что в «Пире Петра Первого» Пушкин призывает Николая Первого в годовщину переворота 1825 года простить вину виноватым декабристам, все еще находившимся тогда «во глубине сибирских руд». Это, по-моему, верно, как верно и то, что в этом стихотворении поэт явил всем потомкам образец истинного благородства русской души, наследовать которое – наш долг перед своим родом и отечеством. Прощать корнесловно и буквально означает «выбрасывать все сложенное в памяти зло и становиться простым, то есть пустым для бесов и свободным от злой памяти». Простые люди являют миру «души прямое благородство», отличное от благородных происхождению Дубровского, Евгения из «Медного всадника», Онегина и Езерского.

Слово ПРОЩЕНИЕ соответствует евангельскому древнегреческому ἀφῑ́ημῐ   /афиеми/ «оставлять; отказываться от своих притязаний к должнику». Греческое слово – сложное, Оно состоит из приставки ἀπό «от; отдаляться» и основы ἵημι /иеми/ «бросать, оставлять». Сочетание двух древних образов порождает единое евангельское представление о глаголе ПРОСТИТЬ: «отбросить от себя и оставить (в помойке среди отбросов)». Тот, кто не может простить, уподобляется гоголевскому Плюшкину, который бережно хранил в своем доме груду старого гниющего хлама, превратив богатейшее поместье и собственную душу в мертвую помойку.  

Даже самым благородным из нас бывает трудно, а без Божьей помощи и таинства глубокого покаяния – невозможно, сразу и навсегда прощать тех, кто виноват и что-то должен. Подобно тому, как чистоплотная хозяйка по субботам тщательно перебирает старые вещи и продукты в закромах и чулане, чтобы выбрасывать ненужное и испорченное, приходится многократно проверять свою память. Не осталось ли там, в глубине сердца обиды и злобы по отношению к виноватому, которого, вроде бы, давно уже простил? Есть ли в сердце искренняя и нелицемерная любовь к прощенному? Если раздраженное самолюбие окажется сильнее любви к тому, кого простил, значит все еще не смог  простить и очиститься от злобы.

«Тогда Петр приступил к Нему и сказал: Господи! сколько раз прощать (ἀφήσω, форма глагола ἀφῑ́ημῐ   /афиеми/) брату моему, согрешающему против меня? до семи ли раз? Иисус говорит ему: не говорю тебе: до семи, но до седмижды семидесяти раз. Посему Царство Небесное подобно царю, который захотел сосчитаться с рабами своими; когда начал он считаться, приведен был к нему некто, который должен был ему десять тысяч талантов; а как он не имел, чем заплатить, то государь его приказал продать его, и жену его, и детей, и всё, что он имел, и заплатить; тогда раб тот пал, и, кланяясь ему, говорил: государь! потерпи на мне, и всё тебе заплачу. Государь, умилосердившись над рабом тем, отпустил его и долг простил (ἀφῆκεν, ἀφῑ́ημῐ   /афиеми/ ) ему» (От Матфея, 18: 21-27).

В.С.